Строго говоря, творчество Джима Джармуша крайне не адаптивно, ему не приличествует ни один из известных мне аналитических подходов к киноискусству. Следовательно, его картины почти невозможно интегрировать в сознание массового зрителя. Но если это все же происходит, суд мировой кинокритики награждается лакомым прецедентом: обыватель, размашисто раскинув руками и многозначительно приподняв брови, вопрошает: «Это вообще о чем?». Авторитетный рецензент, претенциозно склонив голову, напрягши дряблые скулы и слегка поиграв желваками, отвечает бедолаге: «Ни о чем! Но это глубоко...». Рискну предположить, что каждый фильм Джармуша сопровождают подобные изыскания. Одни уличают режиссёра в отсутствии содержательности и снобизме, другие кличут непонятым гением, творцом неординарных суждений и так кичатся его работами, будто сами приложили руку к одному из бесподобных полотен неповторимого художника, коим без сомнения является «поэт обыденности» Джим Джармуш.
Но почему? Десятки весьма подробных статей беспорядочно рассуждают об уникальном визуальном и повествовательном стилях постановщика, но никто по сей день так и не сумел ответить на элементарный вопрос: в чем же феномен?
Прежде чем приступить к рассмотрению базовых и, разумеется, достаточно условных принципов работы режиссёра, необходимо отметить что Джармуш мастерски препарирует патологию. Его герои, так или иначе, выражают собой один из аспектов личности своего творца, но все они по сути есть проявление безусловной рефлексии, переосмысление дефекта его идентичности. То есть Джармуш не статичен, в нем, как и в его фильмах, нет ничего целостного. Они лишь составляют мозаику болезненных недугов, которые безобидными кадрами пластаются по пленке.
Джармуш изображает темные грани своего сознания, но при этом не пугает зрителя, а напротив, клепает соблазнительные образы, которые, помимо прочего, даже не выпадают из объектива повседневности. В этом и состоит его «блеклая» гениальность!
Номинально «палитру расстройств» постановщика можно разделить на три типа. В зависимости от интерпретации выделяют и четвёртый, но это уже частности, которые не играют решающей роли. Подчеркну, что любые типологии и ранжирования, даже наиболее обоснованные, не дадут вам реального понимания мироощущения режиссёра, но они полезны, чтобы проще улавливать закономерности, которые присутствуют в любом творчестве, даже если объект критики — хаотичный мозг Джима Джармуша.
Гедонизм
Его главная художественная особенность заключается в умении совмещать чистое эстетическое наслаждение с самыми тоскливыми и будничными атрибутами бытия. «Выживут только любовники» — апогей этой способности и высшее проявление равнодушия Джармуша к догмам любого пошива. Медитативная драма о флегматичных вампирах в мире грубых, отягощённых смертью и лишённых взора прекрасного людей, где раздобыть триста граммов нетоксичной крови уже большая проблема. Джармуш умело иронизирует над устаревшими канонами жанра, но, помимо этого, гиперболизирует происходящее настолько, что кажущийся (исходя из задумки) фарс мутирует в гибридное чудище. Очевидное презрение к «нечистоплотному» человечеству вплетает свои ветви в откровенный лиризм смерти и трагедию гаснущей красоты, словно сквозь прохладную плоть трупа прорастают цветы. В итоге на экране проступает концепт — краски в серости, изящество в грубости, вся прелесть кинематографического декадентства в своем великолепии.
Меланхолия
Зачастую Джармуш предпочитает помещать героев своих произведений в условия «трущобной реальности», когда единственным способом персонажа сохранить здравый рассудок становится меланхолия, иначе говоря, абсолютное абстрагирование от действительности и ее замена вторичными (для обычного человека) субститутами, вроде поэзии, литературы или кино. Здесь важно упомянуть, что для Джармуша сюжет не есть нечто основополагающее или хоть сколько-нибудь значимое. Этот парадокс ярко иллюстрирует «Вне закона», где на тоненьких ребрышках фабулы тяжким грузом нависает мраморное мясо меланхолии и элегических рассуждений. Но ситуацию, которую Вуди Аллен поместил бы в интеллигентскую квартиру на Манхэттене, Джармуш, не стесняясь, втискивает в душные тюремные коридоры. Таким образом он добивается необходимого эффекта и контраст внутреннего мира героев и внешней среды становится более разительным.
Инверсия
Персонажи Джармуша существуют вне времени, они его бестактно игнорируют, а иной раз и вовсе подстраивают под себя. С одной стороны, эта прихоть очень материальна: видеоряд у режиссёра хоть и весьма насыщенный, но очень «медлительный», что не всегда уместно и оправдано содержанием. И если тектоническая скорость «Патерсона» нареканий не вызывает, то «Мертвые не умирают» в этом аспекте, на мой взгляд, соблюсти баланс не сумели. Но, с другой стороны, сущность инверсивного восприятия постановщика заключается в нетривиальной композиции. Время в кино работает как пауза в стихосложении, оно расставляет акценты и формирует четкий драматургический рисунок. И если фактор времени сильно видоизменить, или даже изъять, фильм испытает серьезную структурную деформацию. Например, «Мертвец» — признанный шедевр Джармуша и венец инверсии как художественного приема. Фильм устроен как притча: с началом, концом, но без строго обозначенной кульминации, вследствие чего время для героев картины, как и для зрителя, не фрагментируется, а неразрывным пластом тянется вплоть до финала. То есть с равным успехом можно пересмотреть киноленту в обратной последовательности и при этом ничего не упустить. Разумеется, вы вправе мне возразить, ибо произведение, лишенное высшей точки напряжения, есть не более чем бессмысленный набор кадров. Но Джим Джармуш эталонно манипулирует фабулой своих проектов, как и зрительскими ожиданиями, потому секрет «Мертвеца» не раскрыт до сих пор.
Это и есть основные маркёры философии Джармуша, которую он постулирует на протяжении всей своей карьеры. Теперь же мы должны перейти к методологии, то есть к принципам съемочного процесса, о которых я вполне сознательно умолчал в начале. Все режиссёры исповедуют своё Священное Писание, невольно подчиняются схемам, которые они выработали на заре своего вхождения в индустрию, и Джармуш — не исключение. Он неравнодушен к странноватым диалогам, предпочитает пленку, лаконичный саундтрек, любит экспериментировать с монтажом и цитировать самого себя, поскольку не приветствует любые формы ангажированности, он часто сосредотачивается на очень локальных историях, но при этом не чужд остросоциальным высказываниям. Джармуш один из тех, кто сформировал облик Независимого кино в США, однако этим его вклад не ограничивается.
Джим Джармуш встал во главе «кинематографического подполья», создал свой хрупкий мир вянущих листьев, поскрипывающей двери в камере, треснутого весла и полуулыбки Роберта Бениньи, мир, где долговязый водитель автобуса вслух зачитывает стихи про синие спички «Огайо». Это мир без рифмы, но он дышит поэзией.
ВАМ ТАКЖЕ МОЖЕТ БЫТЬ ИНТЕРЕСНО
